Прививка от Майдана

Почему русские считают, что им не по пути с Западом, ностальгируют по СССР и не спешат бунтовать?

Пятикнижие писателя и публициста Александра Лапина под назва­нием «Русский крест» стало заметным явлением в нашей литературе. Пожалуй, никто до сих пор так тщательно и глубоко не исследовал путь, пройденный страной за последние сорок лет, через призму людей, вступивших в жизнь в 70-е годы и принявших на себя главный удар эпохи перемен. В Клубе писателей Центрального дома литераторов в Москве автор встретился с победителями конкурса, задачей которых было продолжить судьбу героев его романа. Состоялась содержательная и доверительная беседа, после которой писатель дал нам интервью.

Народу показали одну дорогу,
а сами пошли по другой

— Александр Алексеевич, ваши книги — это осмысление и иногда переосмысление истории России и СССР. Но чем ближе повествование к нашему времени — тем сильнее сжимается пружина. Шестая книга, которую Вы готовите к изданию, будет совсем близка к современности. На глубокое осмысление этих событий у Вас просто ещё не было достаточно времени. Вы не опасаетесь свалиться в журналистику вместо литературы?

— Главное, что происходящее успел осмыслить народ. Я пользуюсь его осмыслением как типичный представитель этого самого народа. Причём нельзя сказать, что собираюсь описывать какие-то сиюминутные события. 25 лет назад нас вывели на некую новую магистраль и указали путь. Идите туда. И народ пошёл. А власти, которые показали нам этот путь — к свободе, толерантности, предпринимательству, — почему-то пошли совсем в другую сторону. Эти две дорожки никак не пересекались. Только на выборах они вспоминали о нас, но даже тогда называли не народом, а электоратом, не русскими, а «дорогими россиянами». Сейчас, чтобы окончательно не утратить связь с народом, элита вынуждена пересмотреть свои взгляды. Поворотным моментом стало возвращение Крыма. Власти вдруг заговорили, что у нас свой путь, что нам не по дороге с Западом. Но в народе-то эта мысль уже лет 15 как превалирует.

Возвращаясь к вопросу. Писатель же не просто выдумывает из головы. Он отслеживает тенденции, анализирует их, что-то прогнозирует. Описать то, что происходит сейчас, мне помогут 25 лет наблюдений и анализа. Это никакая не журналистика, не фотография момента, а срез целого пласта истории, пусть и близкого нам по времени. Начался-то он давно и к сегодняшнему моменту привёз с собой, как ледник, груз прошлого. А я за движением этого ледника внимательно наблюдаю уже давно.
И в шестой книге хочу рассказать об обществе, которое мы построили.

Попробовали чужой пиццы,
но пироги нам ближе оказались

— А мы его уже построили? Эпоха перемен закончилась или нас ещё долго будет мотать из стороны в сторону?
— Всё происходящее складывается из менталитета народа, уровня его развития. От этого зависит и форма правления. Гигантская страна, разные климатические условия, сотни народов со своими традициями. И с разными интересами. Такая страна может существовать только при сильной власти. В 1991-м мы пытались перескочить через себя, сразу в развитую демократию. Не вышло. Едва живы остались. Сейчас потихоньку гайки закручиваются, вседо­зволенность исчезла. Много говорят про русскую общинность, над ней даже смеются. Но без неё нам никак! В Москве люди ещё могут жить сами по себе. Но в глубинке всё делается через семью, друзей, соседей. Наше государство не в состоянии проследить за каждым стариком, за каждой проблемой маленького человека. Заболел ты, позвонить не можешь — врач сам тебя проверить не придёт. А сосед заглянет: чего это ты третий день на улице не показываешься? Попытка поставить нас на американские рельсы — каждый сам за себя — провалилась. Нам это дико. Эпоха перемен, может, и не закончилась, но на свой собственный путь мы, кажется, всё же вернулись. Попробовали чужой пиццы, но пироги нам ближе оказались.

— Почему СССР снова стал популярен?
— Особенность ностальгии в том, что помнится хорошее, а плохое из памяти выветривается. Люди, которые советскую власть не переносили, ругали её почём зря на кухнях, теперь вспоминают свою молодость, общее равенство, пусть и равенство в бедности. Пресловутую уверенность в завтрашнем дне. Бесплатную медицину и образование. А что продукты не покупали, а доставали или джинсы стоили месячную зарплату инженера, что за границу попасть было невозможно — как-то совсем не вспоминается.

Всё это надо было менять. Но менять аккуратно! Если бы не махнули шашкой, то ничего бы со страной не произошло. Простой пример — выезд на Запад был почти невозможен. Почему? Кто это придумал? Когда в 90-х занавес рухнул и люди рванули туда посмотреть, то очень быстро выяснилось, что рая там нет. Да, колбасы сто сортов. Но и нищета, и безработица, и беспорядки, и криминал — всё есть. Нам об этом наша пропаганда твердила. Но ей никто не верил.
Сейчас люди снова хотят в СССР. Но если и возвращаться, то надо это делать с умом! Вернуть не всё, а только хорошее! Пока же при виде наших чиновников есть ощущение, что они если и вернут, то именно всё самое кондовое, тупое, сов­ковое.

Вообще, революции совершаются не когда приходят злые люди и отбирают власть, а когда никто не встаёт на защиту этой власти. Никто не стал защищать коммунистов в 1991-м. Нынешним пора задуматься о своей судьбе.

Нежелание революции
не означает неспособность к ней

— Как получилось, что три крайне близких по менталитету народа за четверть века так по-разному устроили жизнь? Перебесившись диким капитализмом, мы ностальгируем по СССР, белорусы его сохранили почти в целости, а украинцы эту страницу своей истории ненавидят, но ничего другого построить не могут?
— Согласно теории этногенеза Льва Гумилева есть старые и молодые нации, которые несут в себе разный заряд так называемой пассионарности — способности двигать историю вперёд. Чем моложе нация, тем больше в ней пассионарности. Европа уже стара, её народ устал и не хочет перемен, они хотят, как пенсионеры, спокойствия и комфорта. Русские — нация достаточно молодая, да ещё сильно разбавленная народами, вовлечёнными в её орбиту путём экспансии. Где-то торговой, где-то культурной, а где-то и военной.

Французы прошли период революций ещё в XIX веке. Мы разошлись не на шутку в ХХ. Революция 1905 года, февральская, октябрьская. Уже в наше время — 91-й год, 93-й, две чеченские кампании. За короткий период мы навоевались и набунтовались до тошноты.

Украинцы — более старая нация. У них, если можно так сказать, «позднее зажигание». После 1991 года они 25 лет жили в покое, проедая запасы и ничего не делая. А потом вдруг решили, что они Европа и их там кто-то ждёт. В итоге пошли ровно по нашим следам, по нашим граблям, разрушили свою экономику, совершили переворот и даже получили свою Чечню на Юго-Востоке. Наши ошибки им не указ, они решили набить собственные шишки. Только не имея такого запаса прочности, какой сохранялся у России в 90-х.

А белорусы с их тяготением и связями с Княжеством Литовским ещё старше. Они вообще «скакать» не хотят. Лукашенко европейцы считают диктатором, но тем не менее именно белорусы из нас троих к Европе ближе всего.

— Возможен ли у нас Майдан?
— У нас слишком обширный и болезненный опыт. Мы получили прививку в 1917-м и в 1991-м. В орбиту Октябрьской революции была вовлечена вся страна, включая Украину, но это именно российская революция. Её совершали в России россияне. Остальные просто попали под замес. Так вот мы насмотрелись на то, как это происходит, и, главное, на то, что остаётся после революции: кровь, пожарища, разруха и вражда на долгие годы. Думаете, русских всё устраивает в нашей стране? Ничего подобного. Или, как любят украинцы говорить, русские по жизни рабы и боятся восстать? А кто тогда скидывал царя, временное правительство, коммунистов? Кто вам, чёрт побери, незалежность вашу дал? Русские не боятся революций, они просто ими уже наелись и поняли их бессмысленность. Шаг вперёд, два шага назад. Я спрашивал у многих знакомых — предпринимателей, других серьёзных людей, — что они про это думают. Ответ чаще всего одинаковый: ну её на фиг, эту революцию, опять воевать, опять убивать и умирать. Не, мы как-нибудь пока потерпим, другие способы поищем. Вот если только совсем уж допечёт…
 
И вот это «если допечёт» больше всего и пугает. Потому что нежелание революции не означает неспособность к ней. А если у нас «котёл рванёт» — мало никому не покажется.